– П-я-ять… И это значит, ключ завернут надежно. Я медленно, аккуратно, почти торжественно закладываю сверток в грудной кармашек пиджака, который, правда, на виду, но глубок и надежен, с плотной полотняной подкладкой, не то, что ненадежные боковые, драный шелк!.. Сверток в кармашек, проверяю кончиками пальцев – он там!.. и говорю, внушительно и проникновенно: – Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять. Зайчик это я. И ключ при мне. Я вышел погулять, или по делам, неважно, главное, знаю, как отпереть свою дверь. Если знаю, могу думать о других вещах. Расширилась щель между событиями, которые были и будут. Другими словами, я свободен, и могу убираться ко всем чертям, то есть, к себе. А когда вернусь обратно, вспомню мудрые слова про зайчика, и куда спрятал ключ, вот! Если быть искренним, а честность мой основной закон… приходится признать, что все главное в текущей жизни, или «сегодняшнем дне» – бессмысленно, так что не стоит корить себя за несколько странных движений, которые помогают удержаться на поверхности. Время отнимают?.. У меня нет времени. Не в том смысле, что мало, – я с ним не знаком, моя жизнь бредет по иным путям, ощупывает другие вехи, они чужды времени. Шоссе с односторонним движением, вот что такое время, а у меня движение другое. Вы думаете, вот дурак, или старик спятил? Очнитесь, окружающие нас люди совершают действия и ритуалы куда более бессмысленные, чем мои магические жесты вокруг ключа, например, слюнявят деревяшку, надеясь на бессмертие или поддакивают мерзавцам, выклянчивая подачку… Но пока всё плохо! Песенка спета, зайчик цел, а ключа нет! Невозможно. Пока я жив, ключ должен быть. У меня есть дверь, в ней замок, за дверью мое пространство – стены, потолок, пол, мое окно… и многое еще, очень важное, только моё!.. Но первое дело – ключ и дверь, это начало. Пусть жизнь кончается по-другому – без двери и ключа, но об этом не стоит…
Шарю по всей одежде, что на мне навешана, ключ должен найтись! Я не мог так глупо, безрассудно отпустить его, бросить в дыру… Ладонями по бокам… и непредвиденное осложнение – что-то незнакомое на мне, я и не подозревал… И в этом одеянии, оно напоминает короткое до колен пальто, я нахожу два новых кармана, совершенно не изученных. Один пуст… Зато во втором мне повезло – сразу нащупал металлический предмет, это был ключ! Плоский, довольно длинный, как штырёк, такого я не знал… Вытащил его, с черной пластиковой рукояткой, странный предмет, который открывал только одну, свою дверь, он знал про нее всё, а она помнила его прикосновения… И я надеялся, что этот ключ мой, и его дверь – моя!.. Ключ лежал на ладони, живой, теплый, и не сопротивлялся. Он понимал, что-то важное в нем заложено, и был от этого высокомерен, я чувствовал по теплу, которое от него исходило. Он грел ладонь и вполголоса говорил, сквозь зубы, а я не понимал, хотя подставил ухо, но переспрашивать не решался. Он говорил, поплевывая, не глядя на меня, а я делал вид, что понимаю, и вежливо ему кивал, пока он не замолк. Я все стерпел, ведь он нашелся, это важней всего. Но должен признаться, трудно вынести, когда ключ от собственной квартиры разговаривает с тобой, высокомерно поплёвывая… Когда люди по отношению к нам высокомерны, над этим легко посмеяться, но когда высокомерны родные вещи, свой кожушок, например, или ботинки, единственные… тут уж не до смеха… Но странно, он не был завернут, ключ, он не в том виде, в каком должен быть, а значит что-то не так, вдруг он не мой?.. Как получилось, что нет моей любимой бумажки, ключ гол, значит, в опасности – он обладает свойством юлить, выскальзывать из рук, карманов, исчезать в дырах, подкладках, тихо и незаметно добираться до следующего отверстия, тогда уж на волю, падать в траву, прикидываться незаметным, и даже не блестеть, чтобы не наткнуться на острие глаза. Отсутствие бумажки сильно озадачило меня. Никаких недоразумений с ключом у меня раньше не случалось… Но опыт всей жизни научил меня – подожди, делу время, сомнениям час…
…………………………..
Смирись, гордый человек, признай коммунальный мир, согласись с устройством жизни, хотя оно жестоко, несправедливо… Мир мудр и терпелив, если твои протесты до сих пор прощает… Иногда так думаю, но чаще другого мнения, какого черта меня учат жить!.. Но вот что интересно, мои блуждания по этому клочку земли полезны, я многое начинаю понимать. Пусть мое знание напоминает первый черновик, все равно, большое достижение. Я Робинзон наоборот: он оказался в новом месте, а я… остался там, где много лет живу, но тоже странствую, оказывается, для этого не нужно плыть через моря. Робинзону достаточно было обойти остров, чтобы понять – он здесь один. Я тоже обхожу свой треугольник – и понимаю, что один, хотя здесь куча народу, и я никуда не уезжал. Я тоже от всех ушел, но не так! Робинзона выбросило море как ненужную вещь, а я сам ушел от всех. И снова уйду, и снова… Поругивая жизнь, посмеиваясь над собой, хожу меж трех домов, по земле, за которую страшно и обидно. Не хочу видеть людей на ней… а может других хочу?.. Три дома, окруженные дорогами и оврагом. Дорогами в никуда, в опустевшие деревни Харино, Дракино, Грызлово, Подмоклово… – Почему домой не идете? Опасный вопрос! Чертова бабища, нависла надо мной. Прислужница ЖЭКа, не иначе… – Гуляю. Полезно. И неопределенный жест, авось отстанет. Лучшее в мире слово – авось… Я Робинзон на площадке размером в полтора футбольных поля. – Куда я попал?.. Глупый самому себе вопрос… Раньше надо было думать, решать – «куда нам плыть?..» Теперь уже некуда бежать. Двое, мирно беседуя, останавливаются рядом, в трех шагах, сначала писают, а потом, прижавшись к дереву, за которым стою, совокупляются. Я давно уже без презрения или омерзения… равнодушен стал. И привык, так постоянно происходит: уплыл с Острова – вернулся сюда, как ни крути-верти, а дом родной. Реальный до тошноты – вот снова роют около оврага, нефть ищут за нашими домами. Обязательно найдут!.. Отдельные люди могут быть прекрасны, большинство ужасно. Никто меня не убедит, что сообщество людей интересней царства животных. Могу часами наблюдать за зверем, а человек надоедает минут за десять, особенно, если говорит. Ненавижу говорящие рты. Жующие и говорящие. Умные речи еще хуже глупых, в них бессилия больше, и лицемерия. Людям трудно отвечать на общие вопросы, обобщения встречают внутреннее сопротивление. Если конкретно, сразу оживляются – ведь каждый ел, спал, любимых убивал… Про конкретное понимают с полуслова. Но вот зачем все было?.. – тут же тупик и возмущение. Юлят, морщатся, отругиваются, уходят… Однажды осторожно попытался выведать «зачем» у одного значительного человека – уверенный мужественный баритон. А он, скривившись, будто я о чем-то неприличном, бросил – «а ни за чем…» И я тут же отступил: понял, что задел. Думаю, он правду сказал. Но не стоит расспросами увлекаться, того и гляди, кинутся лечить… Я знаю, засмеетесь, – «старик, ушло то время… уже не так…» Вчера не так, сегодня наплевать, а завтра снова так. Когда такие мысли, говорю себе – недолго осталось… Жизнь коротка, можно и потерпеть… Отец был прав – «останется трава»… Я истину чувствую кончиками пальцев.
…………………………………………….
Исчезал по своим делам, гулял, думал о том, о сём, перед глазами всё прошлые деньки… А здесь… Покапал дождь и перестал, темнеет… Исчезли приземистые тупорылые женщины, которые время от времени проходили мимо, небось поспешили жарить ужин… Иногда пробегают дети, не замечая меня… и мне пришло в голову, что я прозрачен для их глаз. Но один из них, замедлив бег, скосил глаза, как на необычно ведущее себя существо, так я посмотрел бы на собаку, которая рядом с деревом мочится на открытом месте. Вот и я что-то делаю не так, парень заметил это. Я здесь не чужой. Я странный. Странный хуже чужого. Для странного человека вся жизнь странна, необъяснима, устроена неправильно. А где она, правильная?.. Не знаю, никогда о такой не слышал. Все наши беды – последствия одного неверного решения. Произошла огромная ошибка — выдравшись одной ногою из биологического мира, мы уволокли с собой, пусть слегка подчищенный, но все тот же закон — выживание приспособленного. Выбились из русла, оказались за границею природы… и с этим законом под мышкой скатились в яму. В животном обществе приспособленность к выживанию совпадает с улучшением вида. Когда молодой лев, победив старого, разрывает его львят, а львица спокойно наблюдает, хотя только вчера, рискуя жизнью, защищала, — в том все-таки смысл виден: от молодого она наплодит детишек посильнее, чем от старого… Но даже среди простых растений и тем более зверей борьба за выживание буксует. Например, один вид сначала уничтожит всех, отстаивая себя, а потом рухнет, стоит условиям ударить в слабое место, а оно всегда найдется… Живому миру от этого урон. Или звери в каком-то месте вытаптывают траву, ходят на водопой — глядишь, через несколько лет выжили только самые выносливые: одуванчики, лопухи да простая травка. Ничего плохого в них, но пейзаж стал примитивней, однообразней, и если вдруг изменится климат, то местность в пустыню превратится, у сильных да однообразных меньше гибкости. Тем более, в сложном человечьем мире – сбои сплошь и рядом. И пора бы понять, что выживание приспособленных губительно для развития. Кто у нас самый приспособленный? Главенствуют отвратительные черты – жадность, настырность, злобность, властолюбие, они в жизненной борьбе побеждают, сволочи карабкаются вверх, остальные еле теплятся. Но еще хуже, что всех побеждает тот, кто утверждает силой свое право вообще не подчиняться правилам. С развитием культуры понятие лучшего изменилось, а власть строится по тем же примитивным признакам, как в первобытном обществе. Слова, что народ решает, большой обман, люди темны, трусливы, доверчивы, этих огромное большинство. Вот и всплывают совсем не самые нужные обществу, совсем не лучшие. Часто ли и долго ли у власти профессионалы и ученые? А мздоимцы, воры, интриганы — не в пример ли чаще? И как приспособлены! Куда до них Ньютонам, Фарадеям и Эйнштейнам… Оставшись с теми же правилами, что и звери, мы несколько подновили биологические законы, и это всё. Под высокопарную болтовню о милосердии и справедливости, что в игольное ушко не пролезешь… — скопом лезут, обдирая шкуры… А живущие ради высоких целей – по углам, и незаметны. И хорошо еще, когда не замечают их, а то примутся истреблять… не раз бывало… Большинство людей надежно защищено ежедневными заботами, сохраняют уверенность в ценности собственной шкурки. Но есть и другие, кто сами лишили себя защиты, живут в открытом море горя и страха. Бросаются на помощь, забыв о собственной безопасности и пользе. Мир держится на этих беззащитных, на пути полного очерствения стоят они, как триста спартанцев стояли… Мало их, забывающих о себе? Но без них всю жизнь загоним под асфальт, а потом и себя – туда же.
…………………………….
Да, жизнь странна, необъяснима, неправильно устроена… Но есть и другая сторона… Присядем на ствол срубленного дерева, надеюсь, оно не против. Расскажу вам, как начал свою живопись. Я уже два года дворником работал… Тогда многие интеллигенты работали дворниками, истопниками, потому что хотели независимыми оставаться. Чем больше человек умеет, тем меньше он, оказывается, нужен. Прикованные к телеге жизни таких только ненавидеть могут. Получает удовольствие от работы, да еще платить ему!? Художник, писатель – не барыга, не коммивояжер – не должен приплясывать перед зрителем, читателем, предлагать себя, совать рожу во все дырки… Если сделанные вещи хороши, то и через десять лет хороши, а если на сегодня сделано – дорога им на помойку… Так вот, я убирал снег с дорожки, спешил, за ночь нападало, а под снегом как назло ледок, и один из той лихой компании поскользнулся, упал на колено, они со смешками его подхватывают, и все нормально было, но он увидел меня с лопатой, и пристал. Остальные были ничего, веселые, а этот злой, я таких чувствую, от них пахнет страхом, как долго ношеные вещи пахнут. По запаху многое можно сказать, нюх, наверное, мне вместо ума даден. И глаза! хорошие были глаза… О потерях не люблю вспоминать… Тот парень был злой, ершистый, даром что невелик ростом, и мне стало не по себе, старался не встречаться с ним глазами, может, у него пройдет… А он не успокаивается – “дворник, говно…” не люблю повторять… подскочил, толкнул меня в грудь. Он был гораздо ниже меня, но плотный, быстрый, и знал, куда бить, чтобы больно было, а я никогда никого не трогал. Те двое, другие, говорят ему “брось”, а он еще злей стал, ударил меня в шею, так быстро и ловко, что я задохнулся. Тогда он еще ногой в грудь, не больно, но я упал на спину, потом сел… и не могу встать, ноги заплелись, действительно, скользко… Рядом лопата, я потянулся, чтобы взять, опереться, а они подумали, буду их лопатой бить, она окована жестяным листом, страшное оружие. Только силу понимают, уважают… Быстро оттащили этого, злюку бодрого, и ушли, он что-то кричал, но я уже не слышал. Они ушли, я встал, и не знаю, что делать, вдруг кто-то смотрел в окно, видел, а я хотел поскорей забыть… Но отрава уже внутри, стало нехорошо, горячо, я захотел к себе, домой… и не мог, пошел в дворницкую. Я всегда сюда приходил, когда муторно, страшно. Вижу, другие люди сильней, быстрей меня, и, главное, всегда знают, что хотят. Бьются за выживание, топчут окружающих… Особенно его злоба меня убила… он не сомневался, что прав!.. Мне говорили, только у нас так, но я не верю – грубости, может, меньше, но сильный всегда прав, а такие как я, не нужны нигде. В дворницкой на большом столе, он линолеумом покрыт, лежали куски ватмана, стояли баночки с гуашью, пять или шесть цветов, желтый, красный, зеленый, черный, пятую не знаю, крышка присохла и не открылась, а остальные хотя и высохли, но можно было расковырять пальцем, поддеть немного. Здесь объявления писали… Лист бумаги передо мной, большой, белый, яркий, и мне захотелось его испачкать, пройтись по нему… Я взял пальцами немного желтой и намазал, не знаю, зачем, но мне легче стало, странно, да?.. А другим пальцем взял красной, и эти два пальца рядом… я смотрел на них… А потом достал комочек черной, на третий палец, и смотрел – они были раньше похожи, как розовые близнецы, а теперь стали совсем разными… Я протянул руку и начертил желтым линию, и увидел, что это стебелек, стебель, а на нем должен быть цветок… увидел центр цветка, и лепесток, один, но большой, и я быстро, не сомневаясь, желтым и красным… а потом в некоторых местах обводил третьим пальцем, который в черной краске, и снова не сомневался, где и как делать… А потом смазал слегка внизу стебля и быстро легко провел рукой, и это оказалась земля, она лежала внизу, а цветок летел над ней, сломанный, с одним лепестком, но непобежденный… летел над миром и молчал… А я разволновался, стал доделывать стебелек, чувствую, он мягкий, не получается, я даже разозлился, взял красной горстку, смешал на ладони с черной… потом уж я понял, что лучше на бумаге мешать… и руками, пальцами, пальцами, особенно большим стал нажимать и вести вдоль стебля, и черная, которая не совсем смешалась с красным пошла тупой сильной линией, по краю, по краю стебля, и он стал выпуклый и твердый, я чувствовал, он твердеет… Чувствую – еще чего-то не хватает, и я ребром ладони, ребром, ребром стал вколачивать краску в бумагу, и немного смазывать как бы… а потом рука вдруг задрожала, но не мелкой дрожью, а крупной, толчками… полетела вверх и снова вниз, упала чуть поодаль, ближе к нижнему углу, и получился там обрывок лепестка, второго, и я его вколотил в бумагу, раз-два-три… И понял, что готово, мне стало спокойно, и дышать легко. Наверное, не те слова, а тогда вообще слов не было, только чувство такое, будто выплакался, успокоился и замер в тишине, покое, тепле, и все это за минуту случилось. Так было в первый раз. Потом я даже плакал, когда видел на бумаге, что получилось, а откуда бралось, не знаю… Мне было так интересно, что я забыл – раньше не получалось. Все рисовали помидор, в первом классе, а я сразу понял, мне его никогда таким вот, живым, не изобразить… А теперь почему-то был уверен, что получится. Вернее, что бы ни получилось, мне все равно понравится, я знал. Мне столько нужно нарисовать! Ведь я много лет смотрел, видел, и ничего не рисовал. Зато, оказывается, все запомнил. Деревья, конечно! Я помню одну дорогу, это было давно, сумрак разливался постепенно, а впереди маячил огонек. Мы шли целый день, и, наконец, пришли… И другую дорогу помню – в горах, она упиралась в небо, с одной стороны обрыв, с другой фиолетовые цветы… Маленькие домишки – и река, она синяя, в окнах желтые огни, деревья, и небо почти черное… Желтый ослепительный свет из-под земли, синий асфальт, черные лужи – вход в метро… И еще – окно, за которым свет, занавески, цветок, он красный… Я купил детский альбомчик, и рисовал одну картинку за другой – вырывал листочки и начинал новые картинки. Смотрел на то, что сделал, и всё, всё нравилось мне. Никогда до этого мне не удавалось вот так – взяться за дело с самого начала и довести до конца. Чего же ты хочешь, я всегда думал, делаешь часть, другой свою, и складывается общая картина… он для всех одинаков, этот мир, со своими законами, он был и будет, даже если мы исчезнем, думающие существа… А тут я понял – с меня хватит, что-то узнал об этом, общем для всех, мире, а теперь хочу свою жизнь понять. Она не часть, а целое. Отдельный мир, в нем свои законы. В нем все личное, и даже общее становится особенным, перестает всем принадлежать. Я родился, живу, умру – сам, один, и значит, делаю свое единственное дело. И все в моей жизни тоже должно быть сделано мной, от начала и до конца. Ну, конечно, не каждый стол и стул, я главное имею в виду… А сегодняшний день захватил всю жизнь, мне некогда думать о себе, выражать свои чувства на своем языке. Я всегда был уверен, что такой язык есть. И теперь нашел его. В этих картинках все мое, вот главное. Все эти мысли были смутными, неясными, многие пришли позже, а тогда мной владела одна большая радость. Увидел, что создал другой мир – целиком, начиная от чистого листа. Этого мне раньше не хватало – сам, от начала и до конца! Наконец, я оказался ОДИН! Всю жизнь об этом мечтал – остаться одному, и что-то сказать, не прибегая к советам и подсказкам. Наконец, мой Остров со мной…
…………………………………………
И тут слышу негромкие слова, они с трудом дошли до меня, прорвались сквозь глухоту. Наверное, сказаны были не в первый раз. – Эй, сосед, помоги… Событие значительное. Во-первых, сказано «эй», то есть, вполне доброжелательное обращение. А второе слово вообще бесценно – «сосед»! Правда, меня не раз так окликали, а потом оказывалось, что не сосед, а человек забывший, где его дом. Потеря памяти повсеместное явление, не вызывает осуждения, более того, люди привыкли свою память подавлять, используя опьянение и другие способы отвлечься. Но забыть о самом насущном?! Это уж «беспредел», как теперь говорят, и гораздо опасней, чем разум потерять или совесть… Особенно, если память касается места, где живешь. О третьем слове и говорить не надо, оно для меня как боевой клич, «помоги» – и я тут как тут. И в этом неприличен и смешон, по-настоящему болен, так думают окружающие меня среди трех домов. Живем бездумно, бесцельно… привыкли, куда деваться… У дороги, под боком левого катета стоит женщина средних лет, в платке, в тяжелых рабочих сапогах, а перед ней две сумки на мокром асфальте. Я спешу к ней, лихорадочно обдумывая первые слова. Оказывается, не нужны, большая радость – узнаю, соседка моя… Беру сумки, несу, удивляясь женской выносливости, на самом деле тяжело… Она болтает о всякой чепухе, какие-то огороды, дети, шурин упал с лошади… я поддакиваю… – Как твоя дочь, – она спрашивает, – наверное большая выросла?.. Делаю вид, что задыхаюсь, останавливаюсь, вытираю пот… – «ничего, в порядке…» – Замок-то как?.. Мой, говорит, старался… О, замок! Как я мог забыть!.. Сразу объясняется загадка ключа… Мои восторги по поводу замка безмерны. И тут же вспомнил про пальто, которое на мне – на днях нашел у мусоропровода… Идем, приближаемся к подъезду… Зашли… Начинаем подниматься… Второй этаж, иду за ней… Направо… Пройдя три шага, поворачивается, говорит: – Спасибо тебе, помог… Берет сумки, идет прямо, а я к своей двери, мои окна смотрят на овраг. Теперь проверить ключ… Он особенный, трехгранный, с многими бороздками, чтобы всунуть его в узкую щель, нужен навык, у меня его нет, и я торчу у двери, ковыряюсь… Выходит соседка, в руке у нее огромное розовое яблоко, она молча подходит, сует его мне в руки и уходит, это трогательно и странно…
……………………………………..
Наконец ключ в сердце замка, поворот, еще – дверь дрогнула, медленно, бесшумно распахивается темнота, и только в глубине слабо светится окно. Тут уже знакомые запахи – пыли, старой мебели… и тепло, тепло… Рука сама находит выключатель, вспыхивает лампочка на длинном голом шнуре, я стою в маленькой передней, прямо из нее – комната, за ней вторая… налево – кухня… Здесь всё мое, собрано за много лет. Можно потрогать… но гораздо трудней защитить, чем то, что только в памяти живо. Каждый раз, возвращаясь, приветствую своих – ребята, я вернулся!
…………………………………….
Большая двуспальная кровать, на ней когда-то лежал отец, над его головой гравюра японца, вот она!.. У окна столик с принадлежностями художника. На нем мои краски, несколько баночек с гуашью – две красные, две желтые, черный, белый, зеленый один, а синих нет, я этого цвета не люблю. Бумажка у меня серая, оберточная, шершавая… заранее нарезаю, стопками большие листы… Чтобы гуашь не отвердела, подливаю к ней водички… В потемневшем стакане кисти – новые, с цветными наклейками, тут же – несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых, завернутых в папиросную бумажку. Рядом со стаканом – блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край остался чистым – синим с желтыми полосками. На блюдце крохотный мандарин, высохший, – он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех, он по-иному переживает текущее время – растрескался, – и из трещин вылезли длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде нет, только этот плод ей почему-то полюбился… Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, сквозь пыль видно, что масло живо, блестит желтым сочным цветом, время ему ничего не делает, только улучшает… Повсюду валяются огрызки карандашей: есть среди них маленькие, такие, что и ухватить трудно, мои любимые, долго и старательно удерживал их в руке… и тут же другие, небрежно сломанные в самом начале длинного тела, и отброшенные – не понравились… и они лежат с печальным видом… Стоят многочисленные бутылочки с тушью, в некоторых жидкость успела высохнуть, они с крошками пигмента на дне, нежно звенят, если бутылочку встряхнешь… И все эти вещи составляют единую картину, которая требует художника: вот из нас какой получится натюрморт! На стене напротив окна висит одна картина – женщина в красном и ее кот смотрят на меня. На других стенах пять или шесть картин. На одной из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине открыта дверь, в проеме стоит девушка в белом платье, за ней вечернее небо… На другой картине странный белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед, как у некоторых африканских антилоп. Этот бык стоит боком и косит глазом – смотрит на меня… за ним невысокие холмы, больше ничего… А дальше – снова подвал, две фигуры – мужчины и женщины, они сидят за столом, на котором тлеет керосиновая лампа, отделены друг от друга темнотой, погружены в свои мысли… Эти вещи и картины… они охраняют реальность моего пространства среди сутолоки сегодняшнего дня.
……………………….
В кресле сидеть удобно, но дует от окна. Принес одеяло, устроил теплую нору в кресле… и вспомнил детскую страсть устраивать везде такие теплые и темные потайные норы – под столами, в разных углах, сидеть в них, выходить к людям и снова нырять в свою норку. Помнится, я таскал туда еду. И очень важно, чтобы не дуло в спину. На полке старая керосиновая лампа, я зажигаю ее раз в год, но она мне нужна. На столе мои листы, история не закончена. Зато я дома, всё помню, живы еще иллюзии, надежды…
Вытягивая слова на бумагу, всматриваюсь в себя. Блаженное состояние… Но требует терпения. Внешнее впечатление и внутренний стимул, и то и другое должны быть достаточно сильны, чтобы насытить своим состоянием всю вещь. Относится и к живописи, и к прозе. Требующиеся для творчества способности… а может, лучше сказать – требующие творчества?.. не умение говорить и писать слова или схватывать точные пропорции предметов. В первую очередь, особое отношение к реальности, когда человек не бросается переделывать внешний мир, а устраивает его в своей голове, как ему хочется. Одинаково и для прозы, и для живописи… Когда есть такой импульс, то дальше важны повышенная чувствительность, обостренная восприимчивость, чувство меры и ритма, которые связаны с осязанием, ощущениями тяжести, положения тела в пространстве… Творчество почти физиология. Чтобы вместить свое Состояние в тесные рамки формы, требуется его собрать, а значит – усилить, без усиления ничего путного не получится. При этом важно, чтобы не было грубости, тупости, нечувствительности… Тупость ощущений присуща многим образованным людям, здоровым и уравновешенным, которые в обыденной жизни очень даже милы: спокойны и устойчивы, не слишком чувствительны к уколам, обидам, редко выходят из себя… Но не всё подвластно творчеству, его основа безгласна. Простые ощущения – фундамент мира каждого из нас. Теплое прикосновение, сухой песок в сжатом кулаке, мокрая глина, гладкие морские камешки… Начало остается в темноте…
………………………………………
С утра отправился за гречкой, а купил пшено. Двинулся назад, треугольник земли между трех домов притягивает, добравшись до него, не спешу к себе, долго хожу, навещаю своих друзей… Чахлые сосенки, трава, кусты, измученная земля… сколько ни открещивайся, дороги мне, мы с ними вместе переживаем время… Мне не раз говорили – ты слишком отвлечен, это опасно… Как случилось, так и получилось, отвечаю. В отвлечении от реальности есть преимущество перед банальной точностью – времени подумать хоть отбавляй. Куда спешить, ведь в текущей жизни все скучно, плоско… И бессмысленно. Смысл возникает из глубин сознания, из многомерности его… из ассоциаций текущего со всем контекстом жизни. Мы как деревья, растем из глубин, против силы тяжести, притяжения сегодняшнего дня. Существуем в тонком слое времени, а по-настоящему живем, чувствуя под собой многие пласты времен. В лодочке над Марианской впадиной качаемся… Что же делать, если зависим от реальности, которую ни полюбить, ни полностью оттолкнуть не можем?.. Не стоит ни признавать, ни отрицать её, притягиваться или отталкиваться… Отрицание реальности – одна из форм примирения с ней. Остается на своем Острове жить. Лекарство от бессмысленности жизни – внести в нее свой смысл. Не приспосабливаться, писать картины, книги… Главная цель любого творчества, будь то живопись, проза, музыка… – в поддержании внутренней цельности, улавливании нитей, связывающих меня – мальчика, и сегодняшнего старика. В выталкивании времени из внутреннего кругозора… Соединить внутри нас всё, неподвластное времени – воедино… Тогда и мир вне нас получит шанс объединиться. Не очевидно, но других идей не знаю. Сын Робина. Стоит за деревом – так начинается история. А что в конце?.. В конце… Ничего нового в конце, никуда не денешься… Несколько фигурок, они меня переживут – от старости облысевший ёжик, лохматый заяц, плюшевый мишка, переживший страшную войну как один день… Мои картины… А от меня… Что останется? Трава! Останется, да, трава… И есть еще записки в стволах деревьев… в них – «я был!» Но их не достать, не прочесть.
………………………………………………
За ночь дописал, утром вышел из дома. Стою за деревом, смотрю, как дикари разгуливают по моему треугольнику. Вчера извели траву за домом, заасфальтировали площадку для своих жестяных коней, переставляют их на новые места и счастливы… Сегодня они не злобны, скорей доверчивы, простоваты. По сути несчастны в своей темноте, погруженности в минутные потребности, но этого не осознают. Иногда без видимых причин сердятся, но стычки ограничиваются криками… потом мирятся, хлопают друг друга по спине, пьют из белых и цветных бутылок… Снова раздражаются… Тогда вмешиваются женщины – приземистые, плотные, они разводят спорщиков в разные стороны. Сегодня закат необычно долог, сумерки всё не кончаются, место на горизонте, где утонуло солнце, светится, свечение распространяется на полнеба. Понемногу вспыхивает в окнах СВЕТ. Он важней всего: цвет его качество, тон – количество… Люблю темные работы, которые художник освещает своим взглядом. Важно распространение света по картине: он должен пульсировать от пятна к пятну, то ослабляться, то усиливаться, вспыхивать, и бежать по кругу, по кругу… Тогда картина сохранит цельность, будет жить. Жизнь – та же картина, ее пишем сами, пренебрегая мелочными обстоятельствами. Способность к обобщению важна. Время – барахло, тягомотина событий. Свет сохраняет цельность, соединяет, вопреки времени, всё, что было, есть – и будет. Все самое важное – только в нас, освещенное светом из нашей глубины… Вся моя надежда – на этот свет.
Dan Markovich Дан Маркович
