Роман Грузов журналист Задумывая пешком пересечь Борнео — третий по величине остров мира, — Роман не мог представить, что его спутником станет сотрудник американских спецслужб, а длительные переходы во влажной обуви приводят к болезни, известной с Первой мировой как «окопная стопа». Осуществив задуманное, Роман также узнал, что «окопная стопа» излечима, а сотрудники американских спецслужб бывают отличными собеседниками.
Единственные транспортные артерии на Калимантане (так называют Борнео в Индонезии) — реки. Чтобы пересечь остров по экватору от моря до моря, нужно подняться по текущей на восток реке Махакам, перевалить через горы в центре острова и спуститься на западное побережье по реке Капуас. Но на это требуется несколько тонн горючего, а в верховьях рек, куда любые товары завозят на тех же моторках, бензин обходится в $5 за литр. Поэтому хотя сам трек — приключение высочайшего класса, а международные аэропорты в начале и конце маршрута дают редкую на Борнео возможность не возвращаться обратно той же дорогой, о путешествии в «сердце Борнео» чаще говорят, чем на самом деле туда отправляются. Роман Грузов больше месяца не мог найти попутчика, готового разделить с ним расходы. А когда такой человек все же нашелся, оказалось, что он стартует уже послезавтра.
— Собирайся немедленно, — кричал звонивший с Борнео турагент, — тут американец хочет пересечь весь остров через Мюллер! Уходит по Махакаму в воскресенье, следующего случая будешь ждать год!
Махакам — это грандиозная река, впадающая в Макасарский пролив на восточном побережье Калимантана. Мне повезло — мало кто поднимается по ней выше опасных порогов в среднем течении, и еще реже иностранцы бывают на хребте Мюллера, отделяющем истоки Махакама от истоков Капуаса, реки, впадающей в море на другой стороне острова. Майор Мюллер, открывший эти горы в 1825 году, погиб, так и не добравшись до западного побережья. Через семьдесят лет экспедиция голландца Ньивенхёйса все же пересекла Борнео, но и сейчас книга ее руководителя остается самым подробным отчетом о жизни в центре острова, а немногочисленные счастливчики, которым удается достичь водораздела, по-прежнему пытаются выяснить, как погиб человек, чьим именем названа разделяющая Борнео горная гряда.
Я кинул в рюкзак «Отчет о двухгодичном путешествии через земли охотников за головами» Ньивенхёйса (1900), «Экспедицию корабля Ее Величества «Дидо» для подавления пиратства» (1904), а также самое современное издание о предмете — «В центре Борнео» карла Лумхольца (1920) и поехал в аэропорт. Практически всю существующую литературу о местах, в которые я собирался, можно одолеть за один перелет Москва — Сингапур. Сутки спустя я знакомился в полутемной гостинице с бритым наголо человеком с холодными серыми глазами и бросающейся в глаза привычкой часто вскидывать, словно в изумлении, брови. Он представился Майком и сказал, что «третий год работает в Джакарте на американское правительство». Расспросить подробнее я не успел — нас уже ждали в порту города Самаринда в двадцати километрах вверх по реке.
Пристань в Тионг-Оханге
・・・
Капал-биаса — большая двухпалубная лодка, главный общественный транспорт на Калимантане, — ходко бежала по коричневой воде, останавливаясь чтобы принять пассажиров в лепившихся к реке деревнях. На нижней, открытой палубе люди спали прямо на полу у отчаянно грохочущего дизеля; нам досталась чудесная терраса на носу, где ветер разгонял жару и относил назад рев двигателя вместе с москитами. Знаменитых лесов Борнео не было видно вовсе: по берегу вилось шоссе, сразу за ним начинались вторичные джунгли — переплетение кустарника и подлеска, выросшего над заброшенными полями. Лодка прошла под длинным автомобильным мостом, одним из двух на тысячекилометровую реку, и навстречу потянулись гигантские баржи с углем. Попутчик мой помечал их в книжечке и к концу дня насчитал больше сотни — казалось, что впереди, за теряющейся в дымке чащей, нас ждет только грандиозная, набитая угольной пылью дыра. Но к вечеру барж стало меньше, а пузатые буксиры сменились раскрашенными лодочками с далеко вывешенными назад гребными винтами. Мы проплыли еще один автомобильный мост, когда-то самый большой в стране, но недавно рухнувший: из воды торчали лишь бетонные опоры. За развалинами закончилось и шоссе. Когда на закате в редких уже деревнях зазвучал намаз, а солнце позолотило тучи, местность вокруг стала чрезвычайно живописной. За ужином мы разговорились.
— Я служу по программе Foreign Area Officer, — рассказывал Майк, поднимая брови так, словно и сам с трудом в это верил. — Я майор морской пехоты США — US Marines, слышал, наверное? Не то чтобы мы собирались в ближайшее время воевать с Индонезией, но если сюда понадобится забросить морпехов, на месте должен быть кто-то, кто разбирается в ситуации, чтобы не наступать на те же грабли, что в Афганистане или Ираке. Я прослужил год в Фаллудже и полгода в Гильменде, знаю, как важно понимать местные реалии. Теперь хочу сделать рапорт о самой труднопроходимой области не только в этой стране, но и вообще на свете. Узнать, подходит ли наше снаряжение, понять, как выживают местные даяки, разобраться, работают ли экологические программы, которые поддерживают американские фонды. Лес, похоже, больше не валят, но — бог мой — сколько угля! Голландцы, англичане, наши, теперь их собственное правительство — все пытаются хоть что-нибудь урвать. Разве что русских нет!
Тут уж настала моя очередь поднимать брови. Пока я обдумывал, стоит ли говорить о недавно заключенном Россией подряде на строительство железной дороги для доставки угля в морской порт, лодка снова пристала к берегу.
・・・
Все пристани на Борнео устроены одинаково — это не слишком крепко связанные между собой невероятных размеров стволы, лежащие прямо в воде, безо всяких свай — только так можно сохранить их в реке, уровень которой после дождя может подняться сразу на десять метров. Титанические бревна легко выдерживают сваленные на них ящики и бочки с бензином, но норовят мягко выплыть из-под тебя, когда до берега доходит волна от проходящих лодок. Сейчас пристань раскачивалась под десятками татуированных от ступней до лодыжек ног, и едва мы остановились, на палубу впрыгнула бойкая старушонка с целой связкой роскошных плетеных корзин — точно такие же я видел на иллюстрациях к дневникам Лумхольца. В мочках ее оттянутых ушей болтались десятки медных колец. Следом, скользя и хватаясь за борт густо татуированными синими пальцами, валила гомонящая толпа людей — эти вполне могли бы сойти за участников абордажа корабля «Дидо». Попав на палубы, они сразу валились на пол и засыпали, причем старушка аккуратно разложила перед сном оттянутые уши по плечам под рубашкой. Тела мужчин покрывали цветы, спирали и листья, у женщин татуированы были только ноги и кисти рук. В отличие от жительниц побережья, они не носили хиджабы, а приглядевшись, можно было заметить, что даже у тех, чьи уши поначалу казались нормальными, удлиненные когда-то мочки были аккуратно подрезаны — очевидно, мода на длинные уши прошла. Утром выяснилось почему: все они давно приняли христианство. Это были оранг-хулу, «люди с верховий», и от сошедших ранее пассажиров они отличались так же, как и река, по которой мы плыли, от самой себя в нижнем течении. Берега покрывал теперь сумрачный лес, не расступавшийся даже там, где срывались вниз небольшие притоки; упавшие деревья так и висели над водой, запутавшись в лианах и ветках.
Плавка золотого песка
Попутчик мой оказался человеком приятным и немногословным, хотя и зацикленным на пунктуальности: даже задержка завтрака приводила его в непонятное для меня бешенство. Торопиться на самом деле было некуда — час за часом, надрывно стуча движком, лодка боролась с медленной, полноводной рекой, а вокруг были только безмолвные зеленые стены да редкие лодки с задумчивыми рыбаками.
Через пару дней мы высадились в Лонг-Багуне — последнем крупном поселении на Махакаме. Жизнь состоявшего из одной улицы поселка вертелась вокруг золотодобычи. Десятки барж промывали речное дно, а у пристани стоял «Красивый Счастливый Магазин Покупки и Продажи золота», в витрине которого среди колец и цепочек лежали пакетики с самородками и песком. Хозяин давил босой ногой на педаль горелки, и расплавленное золото каталось в форме, как тесто на сковороде. Охладив красный брусок в моментально вскипевшей воде, он протянул его мне: свежее золото — светлое и матовое — было тяжелым, приятным на ощупь. Сидевший на пороге полицейский жаловался, что добыча запрещена, но у него нет сил ее остановить: «раз в год по реке поднимается армия — солдаты жгут лодки, с которых моют золото, но через месяц все начинается снова». Пожевав губами, он посоветовал не платить больше $30 за грамм и предупредил, что ниже по те чению золото будет дороже. Но мы не собирались вниз.
・・・
Сразу за Лонг-Багуном начинаются пороги, преодолеть которые может только спидбот — узкая пластиковая лодка с океанскими подвесными моторами за кормой. Шлюпка, заказанная для нас турагентством, ушла вчера с партией товара для ближайшей деревни и перевернулась. Теперь женщины на усыпанной отклеившимися пивными этикетками пристани сортировали спасенный груз и перекладывали его из размокших ящиков в сухие. командовал ими очень большой даяк, явно пользовавшийся авторитетом, — все называли его Боссом, и когда он снял майку, под ней обнаружились большие синие звезды на ключицах. Под подбородком у него тоже была наколка, свидетельствовавшая о храбрости: рисунки на горле даяки делают, вбивая в кожу смесь сажи и сахара деревянным гвоздем, и переживают эту операцию не все. Босс тыкал пальцем во вздувшуюся реку — исходя из цвета воды, он считал, что наверху прошел сильный дождь, и нам следовало торопиться чтобы успеть до паводка. За кормой спидбота, который в спешке готовили для нас, уже висели два двухсотсильных мотора, и механики как раз заканчивали перебирать третий, набравший воды во время вчерашней аварии.
Мы выплыли, как только он был установлен на место, и понеслись с такой ошеломляющей скоростью, что заваленные черными камнями берега и стеной нависшие над водой деревья практически слились в одну размазанную линию. Берега сдвинулись, лодка мчалась в узком скалистом каньоне, кидаясь от берега к берегу и отчаянно кренясь, когда надо было обойти камни. В особенно опасных местах на нос перебирался «каменный лоцман»; он садился рядом с вцепившимся в руль Боссом и иногда резко вскидывал руку, указывая нужное направление, — моторы ревели так, что разговаривать было невозможно. Мы свернули в очередную петлю реки и вдруг влетели в бешеную белую пену, бившуюся среди мокрых черных пирамид. Слева с грохотом падал водопад — объектив камеры залепило брызгами, шестьсот лошадиных сил за кормой взвыли на полную мощь, лодку швырнуло в сторону, и, резко наклонившись, она попала под огромную струю брызг, сразу закрывшую от нас джунгли и белые скалы в черных потеках.
Следующие пороги Босс проскакивал легко, то сбрасывая газ до самого малого, то пуская двигатели на всю катушку, но когда мы преодолевали водяной скат, похожий на полуметровой высоты ступень, лодка наскочила на что-то и едва не перевернулась, оборвав рулевую тягу, — закружилась, черпая бортом воду, понеслась кругами, по широкой дуге подлетела к берегу и остановилась, ломая низко висящие над водой ветки. Совершен но вымокшие, мы барахтались на дне, покрытом обломками сучьев. Майк ударился рукой о борт и разбил часы, но немедленно достал из рюкзака точно такие же — и это, пожалуй, поразило меня даже больше, чем сама авария. Дальше лодка пошла медленнее, и мы смогли рассмотреть карстовые горы с голыми коническими вершинами и странные каменные пальцы, тут и там торчащие из зеленого моря джунглей. Теперь ветви деревьев часто переплетались между собой, образуя над рекой тенистые мрачные своды, с которых свисали гирлянды вонючих цветов и растений. Впереди показался покачивающийся в небе подвесной мост, соединявший Тионг-Оханг и Тионг-Буле, последние деревни в верховьях реки.
Вождь — первый человек, к которому полагается обращаться в любой деревне, — жил в вытянутой одноэтажной постройке на сваях, самом большом из встречавшихся нам до сих пор «лонгхаусов» — длинных домов. У входа стояли деревянные фигуры мужчины и хвостатой женщины с большими глазами и детально вырезанными половыми органами. Десятки дверей, ведущие в отдельные для каждой семьи помещения, выходили на висевшую прямо над джунглями веранду, служившую одновременно двором и деревенской улицей. Туда вела лестница, грубо вырубленная из цельного ствола, и украшенная резными лягушками и кикиморами. На крыше торчала телевизионная тарелка. Хотя даяки окончательно бросили охотиться за головами вскоре после моего рождения, я надеялся увидеть описанный Ньивенхёйсом «интерьер из сотни человеческих черепов с торчащими из ушей пучками травы», но вождь сидел в комнате, на стенах которой вперемешку висели мачете, плакаты с котятами и какие-то пожухлые грамоты. Извинившись, что не может устроить достойный прием (в деревне был траур), он пообещал раздобыть носильщиков — дальше нам предстояло идти пешком. Головы, как я понял, никуда не делись — их давно нельзя было держать на виду, но и выкидывать такую ценность никто не собирался. Сообщив это, вождь включил телевизор и потерял к нам интерес.
Носильщик Ча пришивает подметку рыболовной леской
Деревня меня разочаровала — старые, рубленные топорами постройки терялись среди домов из бетона и жести, между которыми бродила недружелюбного вида шпана в спортивных штанах. После пятидневного подъема по дикой реке мы попали во вполне цивилизованное место.
— Черт, я привык в деревнях двери вышибать ногой, а дома — обыскивать, — признался вдруг Майк. — И совершенно не знаю, как тут себя вести. Может, попробуем с детьми подружиться?
Оставив его возле школы, я прошел мимо уродливой крытой железом церкви и оказался на кладбище. На могилах с непропорционально короткими, словно перевернутыми, крестами стояли беседки со скарбом, выданным в дорогу умершим: матрасами, веслами и раскрашенными коническими шляпами. Мертвые побогаче забирали с собой лодочные моторы, керосиновые лампы и VHS-плееры. Стены беседок покрывала роспись, напоминавшая даякские татуировки, только здесь растительные мотивы сливались в очертания глазастых женских фигур, чьи ноги и руки плавно переходили в лианы и корни. Каждая держала в руках крест, и с зубов у всех капала кровь.
Рисунки были необъяснимыми, совершенно не укладывавшимися в привычные представления, и от этого, а еще больше — оттого что на сотни километров вокруг не было никого, кто мог бы объяснить, чей культ отправляли здесь люди, считавшие себя христианами, мне стало не по себе. Я дотронулся до стоявшего на опушке гигантского пня, и он с мягким шорохом осел, рассыпавшись на мокрые мелкие опилки. Сразу за кладбищем, под перекрученными корнями начинались темные коридоры, пахшие прелью и сыростью, — я стоял у самых истоков реки, поднимаясь по которой, мы, как герои Конрада, возвращались к дням сотворения мира. И за ужином, когда я внимательнее присмотрелся к деталям, стало ясно, что, несмотря на спутниковое телевидение, люди здесь охотились на тех же животных, что и в каменном веке, а их украшения, татуировки и большие ножи не отличались от тех, что были здесь тысячи лет назад.
・・・
Лес, в который мы вошли на следующее утро, тоже был старым: первобытные джунгли Борнео сохранялись в неизменном виде последние 140 миллионов лет. Босоногие проводники-носильщики Арис и Ча шли впереди. Ча был вооружен копьем, Арис, посвистывая, высматривал одному ему понятные следы: зарубки, сломанные ветки, осыпавшийся под чьей-то ногой склон. Река, шум которой мы слышали всю последнюю неделю, исчезла за одну минуту, и хотя солнце порой ложилось заплатами на тропу, ни одного куска неба не было видно за переплетением живых и мертвых деревьев. Мы вошли в вечные сумерки, границы видимости резко сузились, и когда две летучие мыши, ударившись сзади в шею, обогнули меня и пролетели вперед, я долго не мог справиться с отчаянно запрыгавшим сердцем. Деревья на опушке казались грандиозными, но в первый же час ходьбы мы наткнулись на настоящего исполина, чьи высокие корни-подпорки образовывали целые комнаты, в которых могли бы поместиться десятки людей. Потом таких стволов стало много — так много, что я перестал обращать на них внимание, тем более что все наши усилия были сосредоточены на том, чтобы не упасть.
— Знаешь, — сказал вдруг Майк, — я ведь по большей части патрулировал только пустыню. И еще был на курсах выживания в джунглях — в Японии, но там все было совсем иначе.
Я и сам уже не был уверен, что мы дойдем, но поворачивать было глупо и поздно, и мы двинулись вперед по глинистым полкам над каменистыми оврагами, достаточно глубокими, чтобы, свалившись, точно сломать себе шею. Сверху свисали лианы, под которыми едва удавалось протиснуть рюкзак, внизу ноги проваливались в дыры в гнилых скользких бревнах. Один раз словно из-под земли к нам выскочила свора молчаливых остромордых собак, без которых даяки не выходят охотиться, а следом — группа страшно изъеденных пиявками людей, вооруженных самодельными крошечными ружьями. Они разглядывали нас внимательно и настороженно, а потом, перекинувшись парой слов с проводниками, исчезли среди покрытых грибами стволов. В другой раз я издалека услышал шаги, тяжелые и редкие, будто гулял великан, но оказалось, что это ветер роняет на землю огромные, жесткие, как куски жести, листья.
Мы вышли к ручью, сначала полноводному, но постепенно все сильнее мелевшему, и остаток этого дня и весь следующий брели прямо в воде, перегороженной черными, покрытыми густым мхом стволами. Из темной глубины торчали валуны со странными отверстиями причудливых форм, перебираясь через которые мы начали падать, раз за разом, раздирая руками лианы и смешивая кровь от ссадин с кровью, текущей из укусов пиявок и пчел. Пчелы досаждали больше всего — на каждом привале они облепляли спинки рюкзаков, чтобы полакомиться насквозь пропитавшим их потом, и когда мы поднимались, чтобы брести дальше, одна или две обязательно впивались в спину, оставляя после себя зудящую, быстро распухавшую ранку. Иногда вода поднималась выше колен, порой мы брели, с трудом выдирая ноги из чавкающей, липкой глины, а потом за поваленными деревьями показалась река Хубунг, последний приток Махакама. Похожая на широкую аллею, она терялась под арками лиан. Присев на отмели, мы принялись снимать пиявок — я насчитал 45 штук на правой ноге, а на левой считать поленился. Нами постепенно овладевала апатия — мы шли, падали и снова шли, почти не замечая деревьев, скрученных в причудливые косы толстых лиан и сидевших на них гигантских черных бабочек с ослепительно-синей каймой на крыльях. Зеленое однообразие прерывалось только короткими остановками для приема такой же однообразной пищи, и с самого утра мысли крутились вокруг того момента, когда можно будет, скинув тяжелый, мокрый рюкзак, забраться в такую же мокрую палатку. Но уснуть было трудно — тихие днем джунгли просыпались в темноте. Десятки серых мотыльков с пылающими глазами рассаживались на обуви, светлячки зигзагами расчерчивали воздух. По ночам над лесом гремели грозы, но дождь не долетал до земли, застревая где-то в верхних этажах листвы; тогда все притихало под вспышкой молнии в невидимом небе, но через секунду оживало снова — стрекотанье, кваканье, удары падающих ветвей и треск гнилых сучьев под неизвестно чьими ногами продолжались до самого рассвета. Порой к ним добавлялись странные скрипящие звуки, переходившие в протяжное ржание: «Прр-па-па-па-па», будто по соседству запускали сломанный мотор. Даяки, драматически понижавшие голос при любом упоминании сверхъестественного, уверяли, что это Ханту — дух, обитающий в тех частях леса, куда редко заходят люди.
Однако люди, хоть и нечасто, здесь появлялись — на третий день мы столкнулись с четырьмя мужчинами и одной женщиной, тащившей совсем маленького ребенка. Они несли ружья и бензиновую помпу и рассказали, что мыли золото на маленьких притоках. Прямо к помпе были приторочены серые ноги с копытцами, и темное дерево на прикладах их маленьких, будто игрушечных магазинных винтовок было потерто так, как никогда не бывают потерты игрушки. Больше в восточной части острова мы никого не встретили.
Полдень на реке Бунган-Лео — притоке Бунгана
・・・
Переход через «сердце тьмы» не был ни экскурсией к племенам, ни походом за видами — это была изматывающая и достаточно опасная экспедиция, преследовавшая единственную цель: выбраться на другую сторону. Пока мы держались тропы, на самых неодолимых склонах всегда находились или подобные ступеням корни, или обвившие ствол лианы, образовавшие естественные перила. В двух шагах от этой едва заметной нити джунгли становились непроходимыми — не раз, сбившись в сторону, я запутывался в колючках так, что не мог выбраться без посторонней помощи. На каждые десять гектаров джунглей в Борнео приходится восемь сотен видов растений, и я постепенно учился отличать самые подлые из них. Опасны были толстые сухие трубки с большими, в гвоздь величиной, шипами, завитые спиралями игольчатые ленты потоньше и коварные гибкие лианы, которые, если случайно задеть их краем одежды, вцеплялись в нее намертво, как застежка-липучка. Но всякий раз, когда мне начинало казаться, что я научился различать тропу сам, шедший сзади Арис тихим свистом давал понять, что я снова свернул не туда.
Мы переходили вброд реки и карабкались на животах по изъеденным водой склонам, то скользя на корнях, то протискиваясь в расщелины между скалами. Путаница лиан, циклопические, изъеденные дырами листья, которыми можно было запросто накрыться целиком, день за днем шлепающие передо мной ноги Майка в армейских ботинках — все казалось фантастическим, вымышленным, и тем сильнее поражали места, в которых ощущение реальности вдруг возвращалось. Иногда это были чудные уголки, где хрустальные водопады исчезали в нежного цвета мхах, или речки, по сочащимся водой берегам которых вдруг выстраивались невероятно стройные деревья в шестьдесят метров высотой и расстилались поляны с буйными, яркими клумбами. В одном из таких мест мы наткнулись на крест с вырезанным ножом именем. Он был увенчан пластиковым ведром — чтоб не так быстро сгнил, и замотан сопревшим выгоревшим тряпьем — вероятно, вещами покойного, которые никому не пригодились. Увидев могилу, даяки оживились — год или два назад здесь погиб голландский турист.
— Большой человек, сто килограмм, не меньше, — вспоминал Ча, — поскользнулся и сломал себе шею, но сразу не умер. Проводники не могли его вытащить и ждали, пока кончится рис, а через неделю, когда рис почти кончился, турист кончился тоже.
Они остановились и закурили, вспоминая подробности этой, как говорят в Индонезии, situasi, а потом тронулись дальше, опираясь на копья и легко перепрыгивая через скользкие камни, а я все думал о том, можно ли считать удачной смерть, после которой твоя могила становится достопримечательностью.
По вечерам мы сидели у примуса — разводить огонь в насквозь мокром лесу было лень — и болтали с Майком. Он оказался образованным, интересным собеседником, дружелюбным и всегда готовым помочь. Однажды я спросил его про Абу-Грейб — и так узнал, что в Фаллудже он был комендантом тюрьмы.
— В Абу-Грейб был слишком большой поток — конечно, они не справлялись, были перегибы. А моя тюрьма была маленькая, пересыльная. Мы заняли здание старой бойни, переделали в камеры отсеки для скота — получилось, можно сказать, уютно. Допросами я не занимался, был скорее менеджером в отеле — заезд-выезд, завтрак, обед и ужин. Все были довольны. По крайней мере, когда я конвоировал их в Абу-Грейб, они сами просили: «Начальник, забери обратно!»
Пытки в секретных тюрьмах Майк считал позором, но винил в них Буша и Вашингтон, а не непосредственных исполнителей. В антиамериканские настроения в России не верил. Он мог интересно и смешно рассказывать про стрельбу «стингерами» и ночные перестрелки в афганских горах и однажды пересказал тезисы своей статьи об индонезийском геноциде в 1960-х, очень трезво оценивая роль ЦРУ в массовых убийствах коммунистов. И хотя порой мы схлестывались не на шутку, нам удалось приучиться избегать острых тем — идти с каждым днем было все труднее, и мы нуждались друг в друге.
Мелкий кустарник незаметно исчез, и теперь вокруг были только покрытые мхом странно изогнутые стволы, под которыми приходилось пробираться на четвереньках. Мы ползли почти вертикально вверх, пока не выбрались на опушку, где гнилые тряпки висели на торчащих в разные стороны обрубках веток. Это и был перевал, граница между восточным и западным Калимантаном. Мы стояли на хребте, чуть выше экватора, в самом сердце Борнео и, возможно, в том самом месте, где стоял Мюллер и дюжина сопровождавших его яванских солдат, из которых только один дошел до западного побережья. Перед нами уходили вниз ряды лесистых холмов, и где-то между ними тек приток Капуаса — Бунган, на берегу которого в середине ноября 1825 года предки Ча убили первого иностранца. Про его могилу сам Ча ничего не знал, но предположил, что кости лежат где-то тут, совсем рядом. Теперь я практически не сомневался, что голова майора Мюллера хранилась в другом месте.
Мы услышали Бунган приблизительно за час до того, как в первый раз увидели воду в просветах между деревьями. Пожалуй, это был самый тяжелый день похода, и в этот же день за обедом Арис объявил, что у нас кончается еда. Лагерь разбили у слияния двух рек, возле омута с песчаным дном и скалистыми стенами. Я разделся, со злобным удовольствием уничтожил пиявок и бросился в воду, обвязавшись лианой. Эластичный куст то опускал меня вниз по течению, то вытаскивал обратно к узким, почти смыкавшимся между собой берегам; в предзакатных сумерках казалось, что вода вытекает из темной зеленой пещеры. Вернувшись в палатку, я обнаружил в ней толпу огромных — в два-три сантиметра длиной — муравьев. Я потратил почти час, вылавливая их кружкой, и за это время на свет слетелись тысячи мотыльков, словно чтобы напомнить мне, что на Борнео водится больше их видов, чем во всех частях света, вместе взятых. Я попытался избавиться и от них, освещая лучом фонарика кусок белого пластыря, к которому они прилипали, и так и заснул, не раздеваясь, с включенным фонарем в руках.
Даякский охотник
・・・
Горы давно остались позади, но я не заметил, что мы вернулись во вторичные джунгли, пока нас не занесло в пузырящееся торфяное болото, вскоре сменившееся длинными участками спутанного кустарника и колючек. Они образовывали низкие, залитые грязной жижей тоннели, передвигаться в которых приходилось практически ползком. Даяки стали сбиваться с дороги, и тоннели завели нас в таинственное и невеселое место, где скрученные узлами деревья упирались в неприступную стену. Там Арис сел и что-то грустно сказал на бахаса. Еще до того как Майк перевел, я понял, что мы заблудились. Носильщики поставили на мокрые камни котелок с остатками позавчерашнего обеда, побывавшего уже и ужином и завтраком, и ушли на поиск тропы. Майк, не первый день жаловавшийся на боль в ногах, неистовствовал:
— Мы отстали от графика на два дня! Еда кончилась, мои ноги превратились в гамбургеры — и теперь эти идиоты потеряли дорогу! Я понимал, что это не прогулка, но, ей-богу, агентство должно было хоть немного подумать об инфраструктуре!
Я напомнил ему о японском курсе выживания, но оказалось, что там они на ночь всегда возвращались в гостиницу. В конце концов я всерьез испугался, что он рассорится с проводниками, и мы действительно окажемся в незавидном положении. Я как мог пытался его успокоить, одновременно размышляя о печальных перспективах армии, в которой даже такой неглупый, радеющий за свое дело человек за три года в Азии не сумел научиться терпению. Майк вскочил, обернулся к лесной стене, театрально развел руки в стороны и вдруг сказал очень тихим голосом:
— Джунгли, вы победили.
В этот момент вернулись носильщики.
— Error, — объявил, пожимая плечами, Арис. — Sorry, error.
Надо было возвращаться к пропущенному где-то повороту. Теперь мы почти все время передвигались на четвереньках, опасаясь упасть и сломать ногу или шею, — результат в обоих случаях был бы, скорее всего, одинаковым. Руки и ноги, и раньше уже сильно покусанные, превратились в сплошное распухшее месиво, кожа на них побелела, как у утопленников, и когда мы отжимали носки, с них стекала вода, густо окрашенная кровью. Мы карабкались вверх и вниз по непрерывно поворачивавшему оврагу, пока не уперлись в серые скалы, карнизами свисавшие над тропой. Чем выше мы забирались, тем огромнее и неприступнее становилась эта стена. Белесые сталагмиты опускались в бесчисленные пронизывающие ее пещеры. Сонмы летучих мышей вылетели из темных дыр и, резкими зигзагами меняя маршрут, сновали туда-сюда между деревьями, чьи кроны мы впервые смогли рассмотреть: теперь мы были гораздо выше их на склоне. Справа был овраг, слева — скала, взлетавшая вверх до самого неба, и чуть-чуть ниже ее вершины сквозь отверстие правильной круглой формы видны были плывущие с другой стороны перевала закатные облака — первый кусок открытого неба за восемь дней. У самого входа в этот круглый проход мы наткнулись на брошенный лагерь собирателей птичьих гнезд, а пройдя сквозь пещеру, увидели далеко внизу мальчика, закидывавшего невод. Мы спустились и погрузили горящие ноги в Бунган — даже в ботинках, носках и противопиявочных портянках, это было невероятным облегчением. Крохотная в верховьях река должна была влиться в Капуас и вместе с ним бежать дальше на запад, чтобы впасть в море возле аэропорта. Когда из-под перегораживавшего реку ствола выскочила пирога, которую проталкивала по мелководью печальная татуированная старуха, нам показалось, что мы уже почти в самолете. Увидев нас, женщина бросила жевать бетель и запрыгнула в лодку; мы прыгнули следом. Над желтой рекой парили стрекозы, старуха мягко отталкивалась шестом от дна, и вскоре на правом берегу появились расписанные затейливыми фигурами дома мертвецов. Сразу за кладбищем стояла небольшая деревня.
・・・
Следующие дни мы неподвижно лежали в гамаках и, разглядывая свои распухшие ноги, торговались с вождем. Он приходил с утра, садился напротив, и клал на колени чехол от ноутбука — довольно неожиданный предмет в поселке без намека на электричество. В чехле хранилась книга регистрации посетителей — из нее мы узнали, что через деревню за год прошли четыре группы иностранцев и что последняя нанимала лодку почти за тысячу долларов, неслыханную даже по здешним меркам сумму. Но выбирать не приходилось.
В верхнем течении Бунган был кристальным. Мы лежали на дне лодки, отталкиваясь руками от пролетавших мимо скал, пока команда, оскальзываясь в воде, протаскивала ее через галечные отмели. Дважды или трижды лодку пришлось разгружать полностью, скидывая на берег багаж. В таких местах к носу и корме привязывали веревки, и десятиметровую шлюпку с задранным вверх мотором задом наперед проталкивали через порог, пока она не повисала в воздухе. Пять человек топтались по берегу, откидывая с глаз намокшие от пота и брызг волосы, и выкрикивали указания тем двоим, что тянули веревки, перебегая босиком по острым камням над порогом. Когда одного из них сдернуло веревкой со скалы сразу на пару метров вниз, я пожалел, что не вышел из лодки вместе со всеми. Едва лишь корма шлепалась в воду, капитан запрыгивал внутрь, заводил мотор и моментально направлял лодку вверх по течению, чтобы, развернувшись, пройти следующий порог уже носом вперед. Все это было чрезвычайно увлекательно и мокро, а потом на реке стали попадаться плоты, пристававшие к лесовозным дорогам, и на закате мы услышали с берега первого за две недели муэдзина. Мы плыли по Капуасу — вода снова стала коричневой, и поселок на берегу был освещен электрическим светом. Майк крикнул: «Сигнал!» — и начал читать новости с экрана телефона. «Кровавые украинские события…» «Давай подробнее, — сказал я, — три недели назад они не были кровавыми». Но подробностей не было — сигнал исчез так же неожиданно, как появился, а мы все плыли, плыли и продолжали плыть, даже когда над широко разлившейся рекой высыпали звезды — целое небо звезд в незнакомой проекции.
«Как ты думаешь», — спросил Майк, — если начнется реальная заваруха, мы хоть переписываться сможем?» Мы оба рассмеялись, но смех вышел натянутым — мы стремительно становились чужими людьми. Мужчины на носу зажгли фонари, и мечущиеся по воде лучи выхватывали то камень, то бревно, то мчащуюся навстречу лодку, с которой нам отвечали такими же вспышками света. Широкая река неслась вперед, с каждым часом приближая нас к Южно-китайскому морю, и чем ближе оно становилось, тем меньше мы разговаривали друг с другом, думая о том, что успело случиться с миром, за время нашего отсутствия. Лес снова стоял по берегам безмолвной стеной, но настоящими джунглями он мог показаться только тем, кто не бывал в глубине острова, там, куда мы не вернемся и откуда все бежала и бежала мутная, быстрая вода.
http://mir.afisha.ru/
