1. Куда, собственно, делись герои?

Наиболее странной «нестыковкой» в романе считается следующий пассаж из эпилога: «Это он и его шайка заставили исчезнуть из Москвы Маргариту Николаевну и ее домработницу Наташу. <…> Основываясь на нелепых и путаных показаниях Николая Ивановича и приняв во внимание странную и безумную записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу, записку, в которой она пишет, что уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство, что Наташа исчезла, оставив все свои носильные вещи на месте, — следствие пришло к заключению, что и хозяйка и ее домработница были загипнотизированы, подобно многим другим, и в таком виде похищены бандой. <…> Но вот что осталось совершенно неясным для следствия — это побуждение, заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя мастером, из психиатрической клиники».

Однако в главе «Пора! Пора!» имеется недвусмысленное указание на «раздвоение» мастера и Маргариты: после того, как Азазелло угощает их магическим вином, мы неожиданно узнаем, что Маргарита умирает у себя в особняке, а мастер — в психиатрической клинике. Выходит, их встреча на балу и последующее возвращение в квартиру мастера были, так сказать, астральными? И мертвые тела остались по месту жительства? Отчего же в эпилоге говорится о бесследном исчезновении?

И здесь не получится свалить вину на бестолковость рассказчика, комичного в своем упертом убеждении, что все происшествия в Москве имеют рациональное объяснение и что Степа Лиходеев на самом деле не попадал в Ялту, а был под гипнозом. Как-никак, смерть и погребение тела — непреложный факт; настолько непреложный, что его невозможно обойти, даже когда требуется воскресить героя из мертвых: начиная от Евангелия, где описано, в каком виде нашли гробницу Христа жены-мироносицы, и кончая Чернышевским, у которого отсутствие трупа Лопухова указывает на то, что он жив. К тому же у полета Маргариты и Наташи есть свидетель — Николай Иванович, который определенно видел их телесным зрением и продолжает вздыхать по утраченной «Венере» в эпилоге.

Поэтому комментаторы (например, Г. Лесскис) списывают противоречие на незавершенность романа: мол, Булгаков просто не успел устранить нестыковки. Между тем некоторое знакомство с западноевропейским фольклором о полетах на шабаш дает ответ на этот вопрос. Р. Хоуп Роббинс в «Энциклопедии колдовства и демонологии» упоминает поверье, что улетающая на шабаш ведьма может обманывать родственников, оставляя дома вместо себя демона или заколдованную подушку. Без этой теории наваждения инквизиционные суды просто не знали бы, что делать с показаниями свидетелей, подтверждавших, что «ведьма» была дома и никуда не улетала.

Если свита Воланда попросту изготовила подобные временные, фейковые двойники Маргариты и мастера для отвода глаз, то все становится на свои места. В отличие от настоящих тел Берлиоза и барона Майгеля, поддельные «тела» нашей влюбленной пары исчезают, как только Воланд покидает Москву (поскольку магия рассеивается). Соответственно, речь заходит о похищении или пропаже.

Откуда Булгаков мог почерпнуть эту информацию? Трудно сказать наверняка, но она, в частности, бегло упомянута в «Молоте ведьм» — скандальном труде Г. Инститориса (1487), который, как это ни удивительно, в 1932 г. был переведен на русский язык и издан в СССР, в рамках антирелигиозной кампании того времени. Инститорис, обсуждая вопрос, летают ли ведьмы на шабаш физически или мысленно (сам он допускал оба варианта), глухо ссылается на возможность, «что демоны сами легли со спящими мужьями (в то время, когда искали их жен), чтобы показать, что жены спали с мужьями». Поскольку вопрос побега от мужа в случае Маргариты более чем актуален, несложно предположить, что Булгаков обратил внимание на эти сведения, и для его писательского воображения их оказалось вполне достаточно. Он не успел ясно прописать этот сюжет, однако видеть здесь серьезную недоделку или нестыковку нет никаких оснований.

Так что же, получается, героев забрали в иной мир во плоти? А почему бы и нет? Народное представление о том, что на тот свет можно попасть живым, чрезвычайно распространено, а на Руси в XIV в. даже разгорелась занятная богословская дискуссия — материален рай или нет. Доказывая материальность рая, новгородский епископ Василий Калика ссылался на байку о моряках, которые случайно нашли вход в рай, и двое вроде бы туда убежали (третий беглец скончался, как только его вытащили обратно). Булгакову подобные сюжеты были, безусловно, известны.

2. Почему Иешуа «просит»?

«— Он прочитал сочинение мастера, — заговорил Левий Матвей, — и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. <…>
— Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, — в первый раз моляще обратился Левий к Воланду».

Это место в романе вызывает не только недоумение, но зачастую и возмущение ортодоксальных верующих: как же так, Иешуа чего-то просит у Воланда, а не приказывает ему? Не хочет ли Булгаков сказать, что в его мире Христос подчинен сатане? Между тем смысл этого места совершенно ясен, если вспомнить о другом знаменитом месте, где сказано о просьбах:

«— Мы вас испытывали, — продолжал Воланд, — никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!»

Иешуа «просит» именно потому, что он сильнее Воланда, а не наоборот. Просьбы ведь бывают не только от холопа к господину (именно этот вид просьб запрещен в мире Булгакова). Просьба возможна не только с позиции подчинения, но и с позиции любви. Приказы — дело Понтия Пилата. А власть Иешуа — она же не от мира сего. Читатели, которые удивляются, почему он не приказывает, а просит, явно хотели бы видеть Иешуа в роли полицейского с дубинкой (что, увы, говорит больше о них самих, чем о романе Булгакова).

3. А кто они вообще такие, Воланд и Иешуа?

Как — кто? — изумится читатель. Разумеется, сатана и Христос, зло и добро… стоп, вот только Христос какой-то странный, и отношения у него с Воландом странные. Да часом, уж не Антихрист ли это? Именно так толкуют фигуру Иешуа некоторые воцерковленные читатели. Менее догматичные склонны считать, что Булгаков не верил в силу добра или что в его романе добро и зло равноправны.

Но «духом зла и повелителем теней» Воланда называет в романе только Левий Матвей — персонаж положительный, однако автору явно несимпатичный. Левий говорит штампами. Если приглядеться к отношениям Воланда и Иешуа, никакого антагонизма между ними не наблюдается. Иешуа странен по сравнению с каноническим Христом, слов нет, а Воланд разве не странен? Каноническому дьяволу полагается соблазнять праведников и охотиться за душами. Ничего подобного Воланд не делает. Разве что его свита комически наказывает некоторых грешников, но делает это здесь, на земле. А когда ему поручают забрать мастера, он почему-то от этой идеи не в восторге: «А что же вы не берете его к себе, в свет?»

Не странно ли, что «дух зла», который должен бы радоваться приобретению новой души, сопротивляется «подарку» — а может, мол, не надо? Что, если Воланд вовсе не дух зла? Наиболее проницательные критики уже обращали внимание на его таинственные слова о принадлежности к «другому ведомству» и предполагали, что Воланд скорее ветхозаветный сатана из книги Иова, испытывающий и карающий.
Эта догадка отчасти верна, но не совсем. Напомним ответ Иешуа на вопрос Пилата, всех ли он людей считает добрыми: «Всех… злых людей нет на свете». Составитель Булгаковской энциклопедии Б. Соколов полагает, что Воланд, напротив, считает всех людей злыми. Однако Воланд не дает ни малейшего повода так думать:

«— Ну что же, — задумчиво отозвался тот, — они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из золота. Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…»

Произносится это тогда, когда зрители Варьете высказали неосторожное кровожадное пожелание оторвать Бенгальскому голову, но, увидев, к чему оно привело, ужасаются и просят простить бедолагу. Так что Воланд не противоречит Иешуа: люди в целом не злы. Разве что он, в отличие от Иешуа, не готов авансом раздавать им звание «добрых».

Но если злых людей нет, то нет и зла как субстанции. Значит, Воланд олицетворяет не зло? Итак, Воланд и Иешуа в мире Булгакова не антагонисты — просто их полномочия разграничены. Воланд настойчиво подчеркивает, что милосердие не по его «ведомству». Что же в таком случае является ведомством Воланда? Ответ достаточно очевиден: справедливость. Вопрос, как соотносятся в Божьем мире милосердие и справедливость, волновал еще Фому Аквинского, полагавшего, что милосердие лишь высший уровень справедливости.

Однако в христианской традиции у справедливости и милосердия есть и другие имена: Закон и Благодать. И как раз со «Слова о законе и благодати» Иллариона начинается история русской литературы. За 900 лет до Булгакова Илларион писал: «Ведь закон предтечей был и служителем благодати и истины <…> Прежде закон, затем же — благодать, прежде — тень, затем же — истина».

Вот какими тенями повелевает Воланд. И в самом деле, если, как полагают иные критики, наказание бюрократов и доносчиков в романе — это всего лишь расправа над мелким злом с помощью крупного, то такая моральная идея выглядит и впрямь пошловатой. Однако Воланд не зло. Он — Закон, который ставит на место самозванцев, вообразивших, будто закон устанавливают они. И таким образом, он — «предтеча и служитель благодати», тень истины, которую воплощает собой Иешуа. Булгаков пишет историю не о Зле и Добре, а о Законе и Благодати. Выворачивая наизнанку христианский канон, он парадоксальным образом возвращается к его истокам.

https://gorky.media/context/kto-oni-voobshhe-takie-voland-i-ieshua